Оказалось все-таки что точку, которую я пытался поставить ранее, придется поменять на запятую.
То, что вы уже прочитали, было издано ранее в двух разных книгах. Книга «Трио» была издана на русском языке в 1998-м, в издательстве Baltos lankos в Литве, переиздана в Москве и Японии (Hosei University). А книга «Там-Там» была издана в Москве (НЛО, 2009).
Прошло одиннадцать лет, и мы решили объединить обе книги в одну. К этому еще добавилась написанная сегодня пятая глава, вот и получилась книга достаточно концептуальная, как и многое из того, чем я занимаюсь, — с несколькими предисловиями, послесловиями и отсылками в прошлое и будущее. В общем — драмминг.
Сегодня кому-то, особенно родившемуся уже после перестройки, многое может быть непонятно. Кто сегодня может понять «игры в шахматы» с властями и репрессивными органами? Только те, кто хоть краешком своего возраста застал это время, либо люди интересующиеся историей. Дико, конечно, выглядит, что нужно было получать разрешение власти для выезда за границу, и вся наша жизнь напоминала роман Джорджа Оруэлла «Ферма животных». Сегодня, к счастью, это уже в прошлом — часть истории нашей страны, общества и культуры.
К написанному ранее я еще немного добавил, исходя из того, что произошло в последние годы. Много было концертов, поездок, событий и встреч, но я постарался обратить внимание только на те, которые представляют для меня наибольший интерес. Надеюсь, и для читателя тоже.
В 2009 году я получил приглашение выступить на фестивале MaerzMusik в Берлине. 100-летие футуризма. Мое увлечение этим движением было еще с юношества, в основном благодаря поэзии Хлебникова. Перкуссионный, сонористический звук в ней часто более преобладает, нежели словесный смысл. И я решил для Берлина подготовить программу, базирующуюся на поэзии Велимира Хлебникова. Конечно не как иллюстрация, а скорее как попытка передачи драматургии и хлебниковской интонации. Почти все его стихи — гениальная перкуссия именно по звучанию и интонации. Даже журнал, который они издавали был назван «Барабан Футуристов».
Мой концерт был 20 марта в зале Haus der Berliner Festspiele. Сначала выступал ансамбль из Франции Les Percussions de Strasbourg, и я, конечно же, пошел их послушать и поприветствовать. Воспоминания о моей наивной попытке поехать в 1975 году учиться во Францию к профессору Жану Батиню (Jean Batigne) нахлынули на меня. Он основал этот ансамбль, был его многолетним руководителем, и, конечно, они были лучшими исполнителями музыки для перкуссии композиторов ХХ века — от Карлхайнц Штокхаузена (Karlheinz Stockhausen) до Валентина Сильвестрова.
Уже не было никого из первого состава, кроме Кейко Накамура (Keiko Nakamura), которая меня сразу узнала и вспомнила. Великолепный исполнитель — она пришла в ансамбль в 70-х и была ученицей и воспитанницей Жана Батиня. Теперь она была в ансамбле самой старшей. После их выступления, устанавливая свои инструменты для концерта, я слышал, как они разбирали и анализировали только что сыгранную программу. Все время звучало: «Помните, как профессор объяснял нам, как это нужно играть?» И я сразу вспомнил как в 1974 году, в маленькой комнате за сценой филармонии в Вильнюсе, Жан Батинь делился со мной своими секретами игры на ударных инструментах. Я до сих пор пользуюсь его советами.
Во время своего концерта в Берлине я со сцены обратил внимание на человека, сидящего в первом ряду, который очень эмоционально реагировал на то, что я делаю. Это был композитор Валентин Сильвестров. Смело можно писать — и со мной согласятся очень многие — гений. Оказалось, что он тоже был гостем этого фестиваля и играл свои произведения через день в этом же зале. Он уже был легендой для меня и моих друзей еще со времен их группы «Киевский авангард» в 60-х. Ну и конечно, его цикл «Тихие песни», его «Багатели» и все, что им написано, — удовольствие слушать его музыку.
Валентин Васильевич живет в Киеве. Судьба так сложилась, что я часто там бываю. Мы общаемся с ним достаточно регулярно, обмениваясь новостями в музыке. Стало уже традицией приглашать друг друга по очереди в грузинский ресторан в центре Киева. И при каждой встрече я получаю от него невероятный подарок — СД с его музыкой, который он сам записывает у себя дома. Валентин Сильвестров великолепно играет на фортепиано и пишет песни на стихи любимых им поэтов, которые сам и поет. На моем рабочем столе в студии в Вильнюсе уже приличная коллекция этих СД, и я регулярно их слушаю. Это, конечно, шедевры.
А берлинский концерт «Thinking of Khlebnikov» издан в 2010 году на NoBusiness Records в Литве. С помощью Игоря Романенкова и фестиваля MaerzMusik. Игорь жил в Одессе, преподавал экономику в университете. Его реальная жизнь и страсть были в литературе и музыке.
Уникальный человек и эрудит — докторскую защищал в московском университете по программе нашего Трио с Ганелиным и Чекасиным «Poi Seque». Написал трактат о творчестве Модеста Мусоргского под названием «Хованщина, повторяю — Хованщина».
Игорь был большим специалистом по творчеству Хлебникова и написал много аналитических текстов по его поэзии. Именно Романенков, еще задолго до фестиваля в Берлине, обратил мое внимание на поэзию Хлебникова и прислал много текстов, которые, по его мнению, могут сочетаться с моей перкуссией.
Он написал текст для буклета СД, и последним треком на этом СД мы поставили файл с его работой о творчестве Велимира Хлебникова.
Видимо, моя тяга что-то делать с поэтами и их текстами, неистребима до сих пор. Никакой актер никогда не прочитает текст лучше, чем это делает его автор. Последние несколько лет мы с Левой устроили целый ряд выступлений, базируясь на текстах, им написанных. В основном на книжных ярмарках и фестивалях — в Друскининкай, Вильнюсе, Москве, Лондоне, Красноярске и других местах. Рубинштейн — мастер ритмической организации фраз и пауз между ними. Это всегда интересно и с хорошим драйвом.
Нетерпимый к диктатуре власти и цивилизации зла, он при этом до очарования сентиментален и часто для друзей с удовольствием поет советские лирические песни 40–50-х годов. И отлично поет.
«В этой стране всегда крайности, и почему-то всегда в одну только сторону. Парки закрыты по непонятным причинам, ну мы с Ирой и гуляем по двору — как собаки», — сказал Лева, когда я позвонил ему пару дней назад узнать, как он себя чувствует на карантине в Москве.
С Левой Рубиншейном прилетели в апреле 2011-го в Лондон на литературный фестиваль. На концерт пришли Джон Камминг (John Cumming) и Аннет Морро (Annette Moreau). Очень рад был снова видеть их. После 1984-го, когда Джон привез наше Трио в Лондон, мы с ним тепло и дружески общались и я еще несколько раз играл на его London Jazz Festival. Джон предложил мне встретится на следующий день и сказал, что у него есть идея и мы должны это обсудить. На следующий день мы встретились, пообедали в одном из замечательных лондонских ресторанов и поехали на Kings Place в офис оркестра London Sinfonietta. Этот оркестр существует с 60-х годов и специализируется на исполнении музыки современных композиторов. У Джона появилась идея, чтобы я подготовил с ними программу для очередного фестиваля в ноябре 2011 года. В офисе нас уже ждал директор оркестра Эндрю Бурке (Andrew Burke). Помещение достаточно большое, в современном доме, с концертным залом на первом этаже и большим количеством студий для репетиций, со стеклянными дверями, а где-то и стенами, так что вы можете, проходя мимо, видеть кто там репетирует, а где-то и слышать. Все мне почему-то напомнило фабрику по производству музыки. Эндрю провел нас в переговорную, где нас уже ждали сотрудники, отвечающие за репетиции с оркестром, состав музыкантов, финансовые условия и другое. Мы обсудили все детали, Джон подписал с ними контракт, и таким образом я стал Artist in Residence Лондонской симфониетты.Идея программы называлась «Написанное / Ненаписанное» (Written/Unwritten) — что-то написано, что-то импровизируется. Это как раз то, что я люблю. Когда возник вопрос, исполнителей на каких инструментах я хотел бы пригласить в программу, я спросил, какой состав инструментов у них есть. Мне сказали, что у них контрактная работа и они в принципе могут пригласить любого. В Лондоне полно отличных профессионалов.
Кто-то из присутствующих на этой встрече сказал мне, чтобы я был внимателен, так как музыканты симфониетты практически не импровизируют. То есть они, конечно, играют алеаторическую музыку, но это импровизация с готовым, предложенным композитором материалом. И это скорее вариации, нежели импровизация. Их нельзя просто отпустить в свободную импровизацию, так как для этого нужно иметь джазовую школу и композиторский талант, а они все-таки исполнители.
Вернувшись в Вильнюс, я придумал концепцию программы, стараясь по возможности максимально зафиксировать ее в нотах и знаках. И через несколько месяцев, в ноябре, снова полетел в Лондон. У меня было десять дней на репетиции, и уже через пару репетиций было понятно, что музыканты оркестра сыграют все что угодно.
Концерт был в Purcell Room at Southbank Centre. Один из лучших концертных залов Лондона. В первом отделении с оркестром выступал британский пианист Мэтью Борн (Matthew Bourne), а во втором была моя программа. Симфониетта полностью подтвердила свою репутацию суперпрофессионалов. Они все сыграли именно так, как было задумано и написано. Нас замечательно приняли слушатели. Но мне все-таки не хватило одного немаловажного момента — драйва, как у нас в джазе это называется. Энергии, с которой джазовые музыканты переживают и сопереживают с коллегами происходящее на сцене. И тут я вспомнил предупреждение от одного из сотрудников на наших переговорах. Это все-таки была моя ошибка. Нужно было обязательно включить в состав кого-либо из джазовых музыкантов. Что, собственно, я всегда и делаю во многих своих программах с ЛАО (Lithuanian Art Orchestra), приглашая академических музыкантов в джазовый оркестр. Их умение играть в заданной форме и джазовый драйв и грув (Groove), как мы говорим, всегда дает хорошие результаты.
Лондонская симфониетта все, конечно, сыграла профессионально, правильно и без малейших ошибок, но слишком стерильно, отстраненно и холодно. Ноты, алеаторические знаки и конструкции они могут читать и играть как угодно, хоть вверх ногами. И все будет безупречно звучать, но жизни или драйва там не будет. Это все-таки удел солистов, и у многих из моих друзей, играющих классическую музыку и с которыми мне приходилось играть, все это присутствует. Не говоря уже о таких легендах, как Гленн Гульд, Владимир Горовиц, Яша Хейфиц и других.
Получилось, что первую часть идеи программы — «Написанное» — мы, конечно, исполнили, а вот вторую — «Ненаписанное» — увы…
Я вспоминаю рассказ Тимофея Докшицера, замечательного академического трубача, который последние свои годы жил в Вильнюсе. Как солист Тимофей Александрович объездил весь мир. Когда он приехал на гастроли в Нью-Йорк, его пригласили в джазовый клуб послушать Майлза Дэвиса. «Когда он вышел и начал играть, то с позиции академического трубача все было неправильно: звукоизвлечение, чистота звука и небрежность исполнения, но через пару минут стало понятно — он гений».
Именно этой, ну чуть-чуть «небрежности», или, как еще говорит Валентин Сильвестров, «удачной случайности», мне не хватило в игре с Лондонской симфониеттой.
В 2012 году два юбилея подряд, двух великих композиторов. 150 лет со дня рождения Клода Дебюсси (Claude Debussy) и 100 лет со дня рождения Джона Кейджа (John Cage). И моя мечта сыграть с Любимовым прелюдии Дебюсси в версии для перкуссии и рояля наконец-то осуществилась. Мы назвали это «оригиналы и деконструкции». Первое отделение Алексей играл соло, а второе — почти ту же самую программу, только вместе с моей перкуссией. Влияние Дебюсси на джазовых музыкантов, таких, например, как Билл Эванс (Bill Evans) и Пол Блэй (Paul Bley), огромно. А на таких знаковых, более поздних композиторов, как Джон Кейдж, тем более. Это было преддверие сонористики, и, что самое главное — пауза стала полноправной частью музыки.
Прелюдии Дебюсси мы с Алексеем Любимовым играли несколько раз за эти годы: в Рахманиновском зале Московской консерватории, в Вильнюсе — в зале Piano.lt, на фестивале Моравская осень в Брно и последний концерт был в Париже в феврале 2019 года.
В 2018 году Московская консерватория имени Чайковского выпустила двойной СД с этой программой, задокументировав нашу работу.
Что касается Джона Кейджа, то Алексей Любимов купается в его музыке, как дома в ванной. Он, безусловно, один из лучших в мире исполнителей музыки Кейджа. Фестиваль, который он устроил осенью 2012-го в Москве, в Рахманиновском зале и Малом зале филармонии в честь его юбилея, собрал лучших исполнителей этой музыки. Я был счастлив участвовать в этих концертах, так как для меня музыка Кейджа, можно сказать, родная стихия. Алеаторика — это импровизация на заданную тему — как раз по моей части.
Говоря о юбилее Джона Кейджа, вспомнил еще два эпизода с этим связанные.
Осенью, точнее 8 октября того же 2012-го, я выступал на джазовом фестивале VILNIUS JAZZ с Lithuanian Art Orchestra. Я придумал программу, посвященную Кейджу, которую назвал «Аллеаторические игры для оркестра, радиоприемника и лектора». В качестве лектора я пригласил Пятраса Генюшаса (Petras Geniušas), нашего замечательного классического пианиста, который помимо своей сольной карьеры с удовольствием принимает участие в других жанрах и отлично импровизирует. Итак, Пятрас под аккомпанемент оркестра читал знаменитый трактат Джона Кейджа «Тишина», недавно переведенный на литовский язык. Когда Пятрас вышел на сцену, публика, естественно, встретила его аплодисментами, уверенная что он сядет за рояль и будет что-то исполнять с нашим оркестром. Но Пятрас направился к столу на середине сцены, на котором стояла настольная лампа, радио и лежала лекция Кейджа. Текст стал его инструментом. И он блестяще это исполнил, с полным пониманием смысла, с удовольствием играя словами и с драйвом реагируя на оркестровую музыку. Еще в этой программе сыграл с нами изумительное соло Владимир Чекасин. Этот концерт до сих пор лежит в медиатеке LRT, если вам интересно.
Через пару недель состоялся еще один концерт, посвященный Джону Кейджу, — на фестивале GAIDA в Вильнюсе. Я предложил фестивалю программу из произведений Джона Кейджа, пригласив лучших наших исполнителей: Пятраса Генюшаса, который в этот раз был уже в качестве пианиста, и наше замечательное сопрано Еву Прудниковайте (Ieva Prudnikovaitė), а также Артураса Шилале (Artūras Šilalė), Томаса Куликаускаса (Tomas Kulikauskas) и американского поэта Керри Шона Кейса (Kerry Shawn Keys).
Так как фестиваль проходит на разных концертных площадках города, у меня была возможность выбрать зал для нашего выступления. И я решил, что это может быть только в филармонии. Это специальное место, куда многие приходят не столько на концерты, сколько для того, чтобы продефилировать в антракте по фойе, демонстрируя свои наряды, и выпить что-нибудь в буфете. Не все, конечно, но таких много. И не только в Вильнюсе. Это та публика, которая приходит на зал, а не на исполнителя. И конечно же, считает, что она лучше всех понимает в музыке. То же самое, кстати, бывает и в опере. В общем, захотелось немного «похулиганить», учитывая, что вокруг музыки Джона Кейджа всегда что-то подобное происходило и происходит, так как многие из слушателей вообще ее никак не принимают и не понимают. Особенно это касается произведения Кейджа «4’33», состоящего из трех частей, в которых на протяжении этого времени не издается ни одного звука. Отличный пример школы дзен — услышать себя. Как определял это Джон Кейдж — полной тишины нет, там море звуков вокруг. Их нужно услышать, они и есть Музыка.
Я предполагал, что во время исполнения этого произведение в зале филармонии обязательно что-то произойдет. И я не ошибся. Составив программу из разных произведений Кейджа, где-то в середине я поставил и «4’33». И конечно… где-то уже на второй минуте громкий мужской голос из зала: «А играть они будут, музыка где? Как не стыдно такое устраивать в зале, где звучит Бетховен?!» И он с шумом и возмущением вышел из зала. Вы представляете, чего нам стоило на сцене сдержаться и не расхохотаться?! После концерта гардеробщицы рассказали, что он еще долго и громко возмущался, как дирекция филармонии позволила нам выйти на сцену, и все время говорил о Бетховене. Ну Бетховен ли это, что звучит со сцены филармонии, тоже еще большой вопрос.
После концерта я получил гору комплиментов от своих друзей, которые были уверены, что я это специально подстроил. Даже не знаю, поверили ли они мне, когда я клялся им, что ничего не подстраивал. А все так и должно было произойти 25 октября 2012 года.
В 2015 году, весной, мне позвонил Альгис Микнявичус (Algimantas Miknevičius) и сказал, что он хочет повторить рок-фестиваль Lituanika, который он с друзьями начал в 1985 году. Тогда многие джазовые музыканты с удовольствием поддержали эту идею и участвовали в фестивале. Поэтому он и был частично рόковым, частично джазовым. Альгис предложил мне выступить с кем-нибудь из российских роковых музыкантов на мой выбор. Собственно, я не задумываясь назвал фамилию Макаревича. В России, на мой взгляд, всего-то выбор из трех исполнителей — Юра Шевчук, Боря Гребенщиков и Андрей Макаревич. Еще Леня Федоров, стоящий совершенно отдельно. Но Макаревич, Шевчук и Гребенщиков не роковые музыканты в понятии западного слушателя, они исполнители, создавшие свой стиль. Это скорее поющие поэты, ближе к таким артистам, как Боб Дилан (Bob Dylan) или Леонард Коэн (Leonard Cohen).
Почему Андрей Макаревич? Он не просто поющий автор, но и отличный гитарист, умеющий импровизировать, с хорошим драйвом и знающий джазовую традицию. И во многих его песнях есть место для джазовых импровизаций.
Меня это полностью устроило, и я пригласил Андрея и его пианиста Женю Борца, который пишет аранжировки для песен Андрея и тоже замечательно импровизирует. С нашей стороны участвовали Евгениус Каневичус (Eugenijus Kanevičius) и Людас Моцкунас (Liudas Mockūnas) — отличные музыканты из Lithuanian Art Orchestra, с которыми мы также часто выступаем в трио. Для выступления на фестивале мы выбрали ряд песен Андрея и, оставив мелодическую линию, видоизменили форму, наполнив ее совместными импровизациями и сольными каденциями.
Через два года, в 2017-м, Андрей предложил мне сделать программу, в которой он не поет, а читает свои стихи вместе с музыкой. То, что я на протяжении многих лет делал с Дмитрием Приговым, Сигитасом Гедой, Львом Рубинштейном и другими авторами текстов. Я попросил Андрея прислать мне его стихи — мне они очень понравились. Он, естественно, похож только на одного человека — на Андрея Макаревича. И в конце концов, речитатив тоже песня, что уже давно доказал Боб Дилан.
Программа называлась «Про…». И была очень нестандартной, хотя бы потому, что все привыкли за столько лет, что Макаревич всегда поет, а в этом случае он только читал стихи и играл на гитаре. Правда, одно стихотворение, посвященное Василию Аксенову, превратилось в песню. И это все…
Концерт состоялся в Kongresų rūmai в Вильнюсе, и эту же программу мы повторили через несколько дней в Москве, в Центральном доме художников. Любопытно было смотреть на несколько ошалевшую публику, которая пришла на Макаревича, который поет, а он только читал свои стихи и играл с нами на гитаре. Но, судя по их реакции, им понравилось.
Удивительно было увидеть несколько знакомых лиц, которые, подойдя ко мне перед концертом в Москве, спрашивали, как я могу играть с Макаревичем, так как он сторонник Украины и т. д. Полный бред! На это я только и смог ответить, что именно поэтому и играю. Так и не знаю, остались они на концерт или ушли.
Вообще, многое в России начало напоминать СССР. И уж совсем непонятно, зачем российские джазовые музыканты и вообще артисты толпой побежали вступать в правящую партию. Такого даже в СССР не было. Никто из нас никогда ни в какую партию не вступал. Бежали от них куда подальше. Я понимаю — попса, их эти партийные кормят и поят, и никому они за пределами страны не нужны, а джазмены? Хотя некоторые из них даже государственные посты занимают, но только лучше от того, что они члены партии, не играют и не поют.
Молодцы эстонцы — такой роскошный музей построили. Современный, замечательно спланирован финским архитектором Pekka Vapaavuori. Я им так позавидовал. Много разнообразных выставок, лекций и прочих мероприятий для посетителей. В концертном зале каждый день концерты. Полно посетителей, и не только эстонцев. Многие приезжают специально из Финляндии и Швеции. Кстати, в филармонии Таллина тоже каждый день интересные концерты в нескольких залах. Много гастролеров из разных стран. Ну как тут не позавидовать.
В 2016-м я проработал в этом музее в Таллине почти три недели. Меня пригласили с большой четырехмесячной ретроспективой. Я очень волновался, несмотря на то что я уже прилетал туда несколько месяцев ранее и директор познакомила меня с техническим персоналом и всеми, кто будет мне помогать в монтаже и, что самое главное, присматривать за инсталляциями во время работы выставки. Почти все инсталляции, кроме видео, требуют постоянного присмотра. Моторчики разные, вентиляторы, вода, электронная программа и т. д. Когда мы с моим многолетним помощником и ассистентом Раймундасом Зобарскасом (Raimundas Zobarskas) приехали в Таллин, мы волновались только о том, как это все будет работать после открытия выставки. Но оказалось, что вся команда, от дизайнеров, архитекторов до технического отдела, занимающегося монтажем и присмотром, — замечательные профессионалы. Особенно технический отдел. С первого дня у меня не было с ними никаких разногласий, и работали они безукоризненно. Все заработало! И работало все четыре месяца. Я конечно волновался и часто звонил своим таллинским друзьям с просьбой сходить в музей и посмотреть.
Но я зря беспокоился — музей отличный и команда отличная. Два человека — Сирье Хелме (Sirje Helme) и Эха Комисаров (Eha Komissarov) — столпы эстонской музейной культуры, и они пригласили для работы в KUMU лучших музейных специалистов, а также воспитали в этом музее плеяду молодых профессиональных кураторов.
И в эстонском джазе для меня было большое открытие в лице гитариста Jaak Sooäär и очень самобытной вокалистки Kadri Voorand, с которыми мы сыграли концерт на открытии моей выставки. В Эстонии начала проявляется своя джазовая линия.
Совместно с Вячеславом Ганелиным и Владимиром Чекасиным, и, конечно, благодаря судьбе, мы смогли собраться и реализовать все идеи, задуманные нами. Или почти все…
Искусство и джаз в особенности, это действительно своеобразная химия, где только правильное сочетание компонентов (слов, красок, звуков) дает необходимые результаты. И любая ошибка в выборе приводит к плачевным результатам. Находясь в зале, мы часто становимся свидетелями этих химических реакций, со всеми их удачами и неудачами.
17 февраля 2017 года мы выступили еще раз в Трио с Чекасиным и Ганелиным в связи с вручением нам Национальной премии Литвы. Концерт организовал Людас Моцкунас и Джазовая федерация Литвы. Я согласился на это еще и потому, что практически никто из музыкантов, многие из которых являются нашими последователями и продолжателями Вильнюской школы джаза, никогда нас не видели на сцене. Все они родились после распада Трио в 1987 году, либо были совсем детьми. Они не видели эту «лабораторию». Только слышали на пластинках и СД.
И этот концерт полностью подтвердил теорию о том, что искусство — это химическая реакция. Несмотря на все разногласия, возникшие в Трио, особенно за пару лет перед отъездом Ганелина в Израиль, и на то, что мы так много лет не играли вместе, нам игралось так, как будто только вчера был предыдущий концерт.
Сочетание нас троих дало замечательные результаты, что уже и подтвердило время. В будущем такое же ощущение хорошей, позитивной реакции от совместной игры у меня возникало еще, к счастью, не раз. В игре с Энтони Брэкстоном (Antony Braxton) и Джорджем Сабадошем (Gyorgy Szabados). В трио «Jones, Jones» с Ларри Оксом (Larry Ochs) и Марком Дрессером (Mark Dresser) — два великолепных музыканта из Калифорнии, с которыми мы до сих пор часто выступаем и записываемся. И конечно же, с Володей Чекасиным, с которым мы продолжаем часто выступать в дуэте. Мы играем с ним уже почти 50 лет, и до сих пор в каждом концерте он открытие для меня.
Сентябрь 2019 года. Это, конечно, значительно больше, чем просто путешествие или концерт. Меня и всех нас очень интересует, что эта огромная команда физиков делает там, глубоко под землей, гоняя по кругу какие-то шарики-протоны в 27-километровой трубе, со скоростью 11 000 оборотов в секунду? Даже если мы, все барабанщики мира, соберемся и будем играть вместе, мы и близко не приблизимся к такой скорости. Это что-то космическое и невообразимое.
Мое путешествие было задумано и организовано Игнасом Сташкявичюсом (Ignas Staskevicius). И я очень благодарен ему за это. Игнас — врач-педиатр по образованию, писатель, успешный бизнесмен и замечательный фотограф, ведущий наиболее интересного интернет-портала в Литве «Поле марафона» (Maratono laukas). Идею Игнаса поддержало наше министерство иностранных дел. Со стороны ЦЕРНа она понравилась физику профессору Кристофу Шеферу (Christoph Schäfer), отвечающему за международные контакты, и таким образом я был приглашен ими в качестве Guest Artist и прожил там в гостинице на территории коллайдера почти неделю.
В аэропорту Женевы меня встретил Andrius Krivas, наш посол при Организации Объединенных Наций. Когда мы ехали в гостиницу и разговаривали обо всем, в том числе и о поэзии, он на блестящем русском языке читал поэзию Серебряного века. Должен сказать, что я был просто поражен, особенно тем, что Андрюс также перевел в 2018 году для журнала Literatūra ir menas стихи Наталии Горбаневской, с которой я дружил и очень хотел, чтобы ее поэзия была переведена на литовский язык. Я договаривался лет десять назад с одним издательством об этом, но они, к сожалению, так и не заинтересовались. У меня до сих пор лежит подборка стихов Горбаневской для Литвы, которую она передала, когда я был у нее в гостях в Париже. Андрюс Кривас, по крайней мере частично, реализовал мою мечту.
Сотрудники CERNа замечательно меня приняли и показали все наиболее интересное. Такого огромного количества видеокамер я никогда и нигде не видел. И попасть на территорию не так-то просто. Мне сначала выдали временный пропуск на один день, а на следующее утро я уже получил пропуск как у всех сотрудников и меня подключили к местному интернету. Сотрудники чем-то напомнили академическую молодежь 60-х и 70-х. Их тогда называли «физиколирики» — производное от известного стихотворения Бориса Слуцкого. Они совершенно свободные, не шарахаются от каждого незнакомца и с удовольствием, юмором и азартом все объясняют и показывают.
В первые дни пребывания мне показали лаборатории, находящиеся под землей и наверху. В каждом случае меня сопровождал ученый, представляющий данную лабораторию, рассказывая и показывая то, чем они занимаются. Хотя у них и профилактика коллайдера, несколько настораживало постоянное присутствие аппарата для измерения уровня радиации.
Все, что там происходит, конечно, невероятно интересно, и через пару дней я уже начал понемногу понимать, что и как они там ищут, что такое Большой взрыв, античастицы и теория струн. В связи с последней забавно выглядит большая скульптура Шивы Натараджа (Shiva Nataraja) в центре сквера ЦЕРНа. Кристоф сказал, что это подарок атомщиков Индии, и русские ученые, работающие в ЦЕРНе, в шутку называют ее Шива с балалайкой. Насколько я знаю, эта танцующая Шива символизирует не только созидание, но и разрушение. Весьма зловеще, надо сказать, учитывая, чем они там занимаются.
Уникальные люди там работают, в основном, конечно, физики. Со всего мира. Пытаются узнать, откуда взялись мы и наша галактика. Их сообщество — ярчайший пример диалога Платона о государстве. Особенно для меня показательна история о двух сотрудниках, которые сидели за соседним с нами столом в местном кафе. Вечерами оно превращается не только в место ужина, но и развлечений. Там играют в шахматы, настольный теннис и другое. Эти ребята играли в нарды, кушали купленный бутерброд, разрезанный пополам, и пили колу, наливая в стаканы из одной большой бутылки. Как мне сказал сопровождающий меня физик, один из них был из Израиля, а второй уроженец Палестины. Ну разве это не прекрасно!
Огромная территория коллайдера чем-то напоминает университетские городки в США — полностью закрытая инфраструктура со всем необходимым для жизни и работы.
Первый из моих концертов был 100 метров под землей, в CMS-лаборатории, или детекторе, как ее называют. Это одна из четырех пещер на огромном кольце, проложенным на территории Швейцарии и Франции. И что удивительно, я оказался первым музыкантом, который играл в CMS за всю его историю. У них, конечно, было много приглашенных артистов, но там, где играл я свое соло, я был первый.
Так как это рабочая зона, можно сказать самое сердце коллайдера, то по технике безопасности я должен был обязательно надеть защитный шлем, как у всех сотрудников и посетителей. Но когда я начал репетировать, я понял, что мне невозможно играть в нем концерт, так как когда я наклоняюсь, то шлем падает мне на глаза и играть просто невозможно. Я спросил, есть ли у них что-нибудь другое, что в то же время не нарушает правил технической безопасности и было бы удобней для меня? Мне сказали, что у них есть еще бейсболки, причем трех цветов — на мой выбор. Я выбрал синий. Бейсболка оказалась весьма стильная и, конечно, значительно удобней, чем шлем, но только подозрительно тяжелая, и я почувствовал, что внутрь вшиты какие-то пластины. То ли металлические, то ли еще какие. Когда я спросил, где они эти бейсболки используют, Кристоф сказал, что в них чистят каналы коллайдера, где летают протоны. Я, конечно, понимал, что все в порядке, но с шутками попросил сразу три дозиметра для измерения уровня радиации. Выяснилось, что уровень по нолям — ну тогда репетируем дальше.
Одним из условий моего приглашения была необходимость использовать в своей работе что-то связанное непосредственно с коллайдером. До моего приезда мне было совершенно непонятно, что и как это будет и что я смогу использовать в своей звуковой палитре. Но когда я первый раз спустился с Кристофом Шефером на специальном лифте вниз в CMS, я услышал едва слышимый и скорее ощутимый звук миллионов проводов и электроники. Сначала меня это насторожило, так как я, хоть и барабанщик, люблю играть очень тихо, и чтобы в паузах не было лишних звуков. Но сразу понял, что этот звук не раздражает и не мешает. То есть он не несет никакой негативной звуковой энергии, и в итоге это стало идеальным звуковым фоном — точнее сказать, звук коллайдера стал составной частью моего соло.
Еще один важный момент для этого концерта. Местные физики почему-то решили, что там плохая акустика, и вокруг моих инструментов поставили звукоотражающие панели. Когда мы спустились вниз, я увидел, что коллайдер раздвинут на расстояние примерно 15–20 метров, а справа и слева висят вертикально в воздухе два огромных 15-метровых диска из какого-то специального сплава. Точно посередине, чуть впереди, — сцена, которую они построили для моих инструментов. Я попросил убрать акустические щиты и пододвинуть сцену немного вглубь, к середине между этих дисков. И это создало идеальную акустику для моей перкуссии. Плюс к этому 100 метров пространства вверх над моей головой, поэтому акустика напомнила мне мои концерты в костеле Святого Казимира в Вильнюсе. Игралось хорошо, несмотря на то что, как пошутил кто-то из гостей, это была пятница 13-го, да еще и 100 метров под землей. «Ничего себе (wow)», — сказал мой приятель Larry, когда я позвонил ему после концерта и рассказал об этом.
На следующий день, в субботу 14 сентября, начались дни открытых дверей, которые они организовывают раз в несколько лет, когда коллайдер останавливают на профилактику. Регистрация посетителей началась за полгода до этого, и за два дня CERN посетили 75 000 человек, настолько большой интерес у жителей Швейцарии, Франции и других стран к тому, что они делают. Везде на территории наставили палаток с едой и напитками. В воздухе стоял едкий запах бутербродов с сосисками (Bratwurst). Сотрудники CERNа, физики и инженеры, с которыми я за эти дни сдружился, говорили мне, что для них эти дни — кошмар (nightmare), так как они оторваны от своей основной работы и обязаны обслуживать и регулировать этот огромный поток туристов.
С утра в центральной аудитории начались мероприятия для посетителей. Лекции, концерты, фильмы о истории коллайдера и его нобелевских лауреатах. Мы вместе с известным британским физиком Джоном Эллисом (John Ellis), который уже с 70-х работает в CERNе и пользуется беспрекословным авторитетом и уважением, участвовали в публичной дискуссии о возможных точках соприкосновения физики и музыки. Оказалось, что этих точек соприкосновения достаточно много, особенно с джазом, — как выяснилось, в этих лабораториях и этой трубе они тоже в каком-то смысле импровизируют. Джон с замечательным чувством юмора, и мы, конечно, вспоминали Альберта Эйнштейна и других, делающих попытки извлекать звуки. И договорились до того, что занятия музыкой помогают ученым лучше сосредоточиться на науке именно в момент игры. Кстати, Джон сказал, что 27 километров им мало для экспериментов и они собираются в ближайшее время строить 100-километровое кольцо.
Во время этих Дней открытых дверей, все дороги в CERN были перекрыты полицией на довольно большом расстоянии. Специальные автобусы перевозили посетителей от этой границы на территорию коллайдера. И только тех, кто предварительно зарегистрировался по интернету и имел пропуск. В этом случае, наверное, уместней говорить «допуск». И где-то там, за этим «забором» полиции, просматривалась весьма приличная толпа демонстрантов с транспарантами, протестующих против деятельности CERNа, боящихся, что как бы эти эксперименты с Большим взрывом не повторили его в реальности. Так и вспоминается эта танцующая Шива.
Затем я в этой же в аудитории сыграл еще один сольный концерт, уже для посетителей. Я был последним в культурной программе субботы, и те из сотрудников, кто уже освободился от работы с посетителями, пришли ко мне на концерт. После концерта, когда все посетители уехали, мы пошли ужинать в кафе. Я видел, как они устали, но были в отличном настроении от возможности показать всем желающим, чем они занимаются.
На следующий день, в воскресенье утром, меня забрал Андрюс Кривас, который благодаря дипломатическим номерам смог подъехать прямо к одним из ворот территории коллайдера, которые были ближе к моей гостинице. Так как мой самолет в Вильнюс был позже, вечером, Андрюс и его жена Рута (Rūta) устроили мне замечательное путешествие в город Монтре (Montreux), известный своим едва ли не самым большим в Европе джазовым фестивалем. Мы с удовольствием погуляли по знаменитой алее вдоль красивого Женевского озера и, конечно же, навестили музей Фредди Меркьюри (Freddie Mercury), который в последние годы жил там и записывался.
Я получил большое удовольствия от общения с Андрюсом и его женой Рутой. На примере Андрюса Криваса я увидел, как у нас меняется дипломатический корпус и набирается команда не только профессиональных дипломатов, но и людей, глубоко интегрированных в культуру.
В октябре 2019-го мы с Володей Чекасиным снова полетели в Китай. В город Шэньчжэнь (Shenzhen). В получасе езды на машине от Гонконга. Маленький рыбацкий поселок, ставший городом только в 1979 году, сегодня со всей округой насчитывает уже почти 20 миллионов населения. Ультрасовременный город с современными музеями, галереями, концертными площадками и, конечно, современные IT-технологии везде и всюду. Как выяснилось, бόльшая часть iPhones, за каждой новой моделью которых стоят ночные очереди во всех странах, собираются именно здесь.
А мы с Чекасиным снова в этом городе, потому как играли там год до того, в 2018-м, на фестивале OCT Loft Jazz festival. Лучший, наверно, джазовый фестиваль сегодня в Китае, с замечательной командой кураторов и организаторов. И получилось совершенно удивительное событие, что нас пригласили еще раз на фестиваль 2019 года, по просьбе слушателей фестиваля. Обычно музыкантов с повторным концертом на том же фестивале приглашают только через нескольких лет.
А буквально неделю назад, когда я пишу эти воспоминания, в мае 2020-го, они издали запись нашего концерта на СД, ДВД и виниле. Безупречно по качеству звука и оформления, что еще раз показало насколько гигантскими шагами Китай развивается во всех направлениях.
Еще очень хорошая новость для меня — воспитанница профессора Сары Вилсон (Sarah Wilson) в The Courtauld Institute of Art в Лондоне, куратор из Китая Yuxi Pan выиграла национальный конкурс в Китае с моей видеоинсталляцией «Гобустан». Одно из условий конкурса — персональная выставка в любом музее Китая. Yuxi Pan прилетела в Шэньчжэнь, и мы посмотрели пространство двух музеев, встретившись с директорами и местными кураторами. Оба музея, конечно, новенькие, современной архитектуры и полностью всем обеспечены. Меня все устроило, и далее Юкси начала переговоры с тем музеем, который ей понравился на 2020 год. Но… короновирус внес свои коррективы, и теперь мы просто все зависли, и сложно сказать, как все дальше будет развиваться. Но во всех случаях — как факт — мне очень приятно. Учитывая, что в конкурсе участвовало огромное количество художников и кураторов.
Раз, иногда два раза в году я продолжаю летать в США, где мы с 2006 года регулярно выступаем с нашим «Jones Jones Trio» (Larry Ochs, Mark Dresser, Vladimir Tarasov). А последние несколько лет я еще играю и в квартете с Jon Raskin, Chris Brown, Jasoon Hoopes.
Один из концертов трио был в кафе «Zebulon» в Лос-Анджелесе, которое стало очень популярно в последние несколько лет. В «Zebulon» несколько концертных залов и принимают они не только джаз. После нас на этой же сцене была очень интересная электронная музыка, а в соседнем зале, набитом по уши молодежью, играли отличный рок.
На следующий день мы уехали в Сан-Диего. В этом городе, в отличие от всей остальной Калифорнии, преобладают республиканцы, а не демократы. «Спасибо, что голосуете за Трампа» — встретил нас на въезде в город гигантский плакат времен выборов.
Университет в Сан-Диего — «вотчина» Марка Дрессера, где он уже много лет преподает, переехав туда из Нью-Йорка. В музыкальном департаменте у них отличная студия звукозаписи, и благодаря Марку мы воспользовались этой возможностью. Мне повезло, что в этом университете профессор отделения ударных инструментов — Стивен Шик (Steven Schick), один из лучших в мире перкуссионистов академической и современной музыки. И он разрешил мне взять на запись все, что мне было необходимо, в том числе несколько очень редких инструментов, из их потрясающего набора перкуссии.
Играя в огороженном для меня пространстве, я услышал в наушниках, что от номера к номеру меняется звучание контрабаса Марка Дрессера. И только выйдя в перерыве из своей загородки, я увидел, что у Марка несколько разных инструментов. В Сан-Диего его дом, и он привез их на запись, чтобы разнообразить звучание музыки нашего трио. На гастроли с собой взять несколько контрабасов сложно. То же и у меня, когда я играю или записываюсь в Вильнюсе. Я могу взять с собой любой комплект инструментов, тарелок, гонгов и т. д. из того, что у меня есть в студии. И это, конечно, большое премущество.
Затем я улетел на север, в Сан-Франциско, для концертов и записи с квартетом. В Лос-Анджелесе и Сан-Диего Марк Дрессер возил нас на своем микроавтобусе, и я, собственно, не обратил внимания на произошедшие в Калифорнии изменения. Но в Сан-Франциско я был в центре, везде ходил пешком и не мог поверить своим глазам, насколько все изменилось всего за один год.
С 2018 года в Калифорнии официально разрешили продавать и курить марихуану. А если уж вам совсем без нее невозможно, то можете посадить у себя на балконе коноплю. Что тоже разрешено властями штата.
Выйдя пообедать из концерного зала в центре Сан-Франциско, я понял, что мне нужен противогаз. Везде в воздухе стоит терпкий запах тлеющего веника — именно так пахнет марихуана. Запах ужасный. Все это перемешано с запахом мочи и немытых тел. Вокруг небывалое количество бездомных, живущих в палатках, картонных коробках и просто на каких-то тряпках прямо на улице. Меня это очень шокировало. Я люблю этот город и почти каждый год, с 1986-го, там бываю, но такого я не помню. Раньше их по крайней мере загружали в автобусы и куда-то увозили. Правда, наутро они снова оказывались на улицах в центре города. А теперь они, похоже, там живут круглые сутки. С квартетом мы сыграли концерты в Сан-Франциско и Сакраменто и были приглашены на запись в студию в Окланд (Oakland), в районе залива Сан-Франциско (San Francisco Bay aria).
Окланд и соседний с ним Беркли (Berkeley) до сих пор, начиная с тех самых 60-х, являются «анклавом» современного искусства, включая рок, джаз и многое другое. Там базируется симфонический оркестр Сан-Франциско, театры, джаз, известные рок-музыканты и рэперы.
Марихуана там в ходу была всегда, вне зависимости от решения властей. Бездомных там, конечно, меньше, чем в центре Сан-Франциско с его магазинами и ресторанами.
Там же находится Миллс-колледж (Mills College), где учился Лучано Берио (Luciano Berio) и преподавали Янис Ксенакис (Iannis Xenakis), Терри Райли (Terry Riley), Энтони Брэкстон (Anthony Braxton) и многие другие. Лучшее, по моему мнению, место, где можно изучать современную музыку и джаз.
Идея собрать наш квартет принадлежит саксофонисту Джону Раскину. Он многолетний коллега Ларри Окса по квартету саксофонов ROVA. С середины 90-х мы часто играем с Джоном в разных составах. Помимо меня и Джона, в квартете также Джейсон Хупс на бас-гитаре и Крис Браун, который уже тридцать лет професор этого самого Миллс-колледжа — композитор, пианист и… электроника. Которую он сам мастерит, программирует и самплирует в программу. Я всегда относился несколько скептически к Live electronic. От нажатия кнопки на компьютере до появления звука всегда проходит время, а музыку не остановишь, она уже впереди. Но Крис Браун полностью контролирует электронику, безупречно сочетая ее звуки с аккустическим роялем. И это впервые в моей практике.
Так же и Джейсон, я никогда не был большим поклонников бас-гитары, тем более что я избалован многолетней игрой с Марком Дрессером и наполненным, сочным звуком его контрабаса. Но бас-гитара Джейсона Хупса оказалась совсем другим инструментом, и он очень интересно им владеет, органично вплетаясь в музыку квартета. Стало понятно, насколько правильна идея Джона Раскина свести нас вместе именно в таком составе.
И слышен этот результат именно на прослушивании уже записанного материала. В этом и отличие концертного исполнения и тем, что называется «Live recording», от студийной записи. И не только в том, что качество звучания в студии, конечно же, значительно лучше, чем запись с концерта. Есть еще нюансы, о которых мало кто говорит из музыкантов.
Когда вы играете концерт, у вас происходит как бы обмен энергией со слушателем. Эта энергия рождается в вас и передается в зал. Вы чуствуете отдачу от публики, и это вас очень стимулирует. Во время записи в студии вы остаетесь наедине с собой, слыша линию своих партнеров в наушниках. Причем в малейших нюансах и деталях. И в этом случае ваша энергия обращена внутрь вас и происходит эта самая химия, о которой я уже упоминал. Вы должны совпасть, зачастую на уровне интуиции, с тем, что вы слышите в наушниках, и вашим внутренним переживанием музыкального текста. В общем, действительно в каком-то смысле дзен. Но это только в случае правильного сочетания партнеров, с которыми вы играете. Эта тема пока только прерогатива философов, когда идет речь об устройстве духовных невидимых миров и их взаимопересечении, о чем говорил Мераб Мамардашвили. Он, насколько я знаю, очень любил джаз. А джаз наиболее яркий пример того, что мы называем «Нечто». То, что мы чувствуем, но не можем описать или проилюстрировать — но можем передать посредством наших инструментов.
Студия звукозаписи в Окланде — специальное, огромное, состоящее из нескольких помещений здание с полным набором самой современной техники и инструментов. Мы писались в одной из студий для камерных ансамблей. Звукорежисер напомнил мне нашего Арунаса Зуюса (Arūnas Zujus) из MAMAstudios в Вильнюсе — так же долго и настойчиво выстраивал микрофоны, чтобы добиться от наших инструментов максимально качественного звучания.
Двери из всех студий выходят в фойе с роскошной едой и напитками, где мы могли в перерывах отдохнуть и перекусить. В первый перерыв мы никак не могли открыть холодильник, пока кто-то из сотрудников не научил нас, что, подойдя к нему, нужно сказать «Open» — высокие технологии, влияние находящейся на юге того же залива Силиконовой долины. Калифорния…
В один из перерывов из соседней студии вышли молодые афроамериканские рэперы. Ухоженные, в одежде как с обложки гламурных журналов, они говорят: «Ого! Ребята, какую интересную музыку вы играете». Мы поняли, что во время нашей записи они заходили в аппаратную к звукорежиссеру и слышали, что мы играем. Долго и достаточно профессионально эти ребята распрашивали нас о форме, как мы договариваемся о композиции и т. д.
Наконец, прощаясь, один из них предложил нам покурить травы. Мы вежливо поблагодарили и отказались. Когда они ушли в свою студию, Джон сказал: «Ну, если рэпер предложил нам марихуану, то они действительно нас приняли».
Еще мне нужно рассказать вам о коллекции произведений искусств, которую я собрал. Так получилось, что большинство из моих друзей — художники, подарки которых и создали ее. Бόльшую часть коллекции я подарил Национальному художественному музею Литвы. Вы можете увидеть ее в любое удобное для вас время в залах музея во Дворце Радвилов (Radvilų Rūmai).
Почему я раньше не писал и не говорил об этом, вам станет понятно из моего текста, написанного для каталога, который я с любезного согласия музея и прилагаю.
Начало моей коллекции находится в 60-х годах прошлого столетия. Даже не знаю, можно ли называть это коллекцией? Наверно, лучше все-таки собранием. Я знаю каждого из этих художников, практически все — мои очень близкие друзья. Бόльшую часть свободного между концертами времени я провел в их студиях. Благодаря личной дружбе, основанной на творческом взаимообмене и общих интересах в музыке, искусстве и литературе, мы были рады подарить друг другу лучшее, что у нас было.
В моей квартире в Вильнюсе не было свободного места, так как все было увешено и уставлено картинами, которые в то время невозможно было увидеть на стенах советских музеев. Мои друзья назвали это Музеем друзей.
Многие из них, жившие в других городах, часто бывали у меня в гостях в Вильнюсе. Мы показывали их картины, графику и читали стихи в студиях Альгиса Кураса, Альгиса Швегжды, Евгениуса Цукерманаса, Валентинаса Антанавичюса и других. На эти встречи собиралось все наше небольшое творческое сообщество Вильнюса.
В 1984 году совместно с Лайме Лукошунене (Laime Lukošiūniene), работавшей в Республиканской библиотеке Литвы и регулярно устраивавшей чудесные выставки в большом фойе второго этажа библиотеки, мы попытались организовать выставку работ Ильи Кабакова и Эрика Булатова. Когда история дошла до властей, выставку тут же запретили.
В 1988 году, уже на волне перестройки в СССР и нашей приближающейся независимости, мы сделали выставку работ, хранящихся у меня, в Художественном выставочном зале в Вильнюсе. Затем мы сделали еще одну выставку в 1992-м — альбомов и рисунков Ильи Кабакова. Архитектором обеих выставок был Евгениус Антанас Цукерманас, а текст к ним написан Альфонсасом Андрюшкявичюсом. Безмерно благодарен им за это.
Во время второй выставки, в начале опасных 90-х, ко мне в кафе выставочного зала подошла компания из нескольких человек, которые предложили мне продать пару работ Кабакова. По их виду я понял, что, если я не соглашусь, они найдут другой способ их получить. Я выкручивался как мог и объяснил им, что эти работы принадлежат не мне, а автору, а моя фамилия, так как я живу в Вильнюсе, является ширмой для возможности их показать. Мне стало понятно, что просто на стене их держать небезопасно для меня и моей семьи. Поэтому когда я переехал в другое место, то практически ничего не повесил, кроме нескольких работ. Всю остальную часть коллекции я закрыл.
И вот почти через 30 лет, заглянув в свое «хранилище», я обнаружил роскошное, музейное собрание художников России, Литвы, Латвии, Эстонии, Украины и других стран, где я выступал. Я внимательно все пересмотрел — весь свой архив, с работами художников, самиздатом и фотографиями — и понял, что это уже история, которая является замечательным отпечатком времени второй половины ХХ века.
Все эти работы мне подарены. Искренне и с любовью. Я счастлив дружбой с этими людьми. Я люблю играть и с удовольствием играл и играю для них — они самые мои требовательные слушатели. Зачастую устраивал концерты из подручных средств в студиях художников, например на кастрюлях в студии Ильи Кабакова в Москве и на каком-то ящике (который, кстати, неплохо звучал) в студии Альгиса Кураса в Вильнюсе. Также мы устраивали совместные перформансы, как в случае с Дмитрием Приговым и Ильей Кабаковым. С Ильей, помимо перформансов и спектакля в Бруклинской академии музыки в Нью-Йорке, мы сделали целый ряд совместных работ в разных странах.
Мы все были на протяжении тридцати с лишним лет одной семьей. Кого-то уже нет с нами, кто-то кардинально изменился, так как новые времена пишут новые правила. Встречаясь все реже и реже, мы до сих пор испытываем теплые чувства друг к другу.
Поэтому в каком-то смысле я завидую посетителю: я жил рядом с этими работами столько лет, а вы видите всю эту россыпь замечательных работ впервые.
И конечно же, все должно совпасть… Приход Арунаса Гелунаса на пост директора Литовского национального художественного музея, который с нашей первой встречи удивил и обрадовал меня пониманием контекста и художественной ценности этой коллекции. Как и поддержка Игнаса Сташкявичюса (Ignas Staškevičius), который был готов построить отдельное помещение под нее, чтобы коллекцию могли увидеть все желающие. А также Викторас Буткус, предложивший музей МО для показа коллекции. СПАСИБО всем. Особенно Литовскому национальному художественному музею, его директору Арунасу Гелунасу и всем сотрудникам, которые помогали в передаче коллекции и приняли ее под свою опеку.
Жду, когда начнут летать самолеты и я смогу вернуться в Вильнюс. В Киеве мне хорошо и спокойно, но я уже четыре месяца не играю ни одного концерта… Странное ощущение. Никогда с момента, когда я взял палочки в руки, у меня не было такого большого перерыва в концертах. Счастье, что часть из них не отменили, а перенесли на осень или следующий год. Ужасно скучаю по инструментам. Понимаю, что, когда откроется эта дверь самоизоляции, я выйду совсем в другой мир. Кто бы мог подумать еще недавно, что какой-то малюсенький вирус поставит весь мир на колени.
Изменится, конечно, все, но не изменится ничего, что связано с Культурой. Думаю, наоборот, интерес к ней будет еще большим, так как это единственное убежище для каждого из нас. Кому-то литература, кому-то музыка, кому-то визуальное искусство, театр, фильмы и прочее. Мир Искусств — необъятная галактика, и джаз прочно занял в ней свое место.
Киев, 25 июня 2020 года
Открыв рукопись очередной книги Владимира Тарасова, присланной мне с другого конца света (не из давно уже надвигающегося на планету, а просто из другого полушария), я до того зачитался, что очень удивился, наткнувшись взглядом на последнюю точку: прошло всего-то часа два-три, а страницы, прочитанные залпом, возвратили меня назад больше чем на полвека, словно я попал в старый москвич, переделанный в машину времени… Джаз я полюбил, как говорится, с первого звука во время войны, в 1944-м. Мы — мальчишки, слегка приблатненная дворовая шпана с Большой Калужской, которую я уже тогда брезговал именовать таким-то проспектом, — протырились в Зеленый театр на первый в Москве концерт джаз-оркестра Эдди Рознера.
Я просто ошалел в тот вечер и от великого трубача, и от блестящих солистов, певцов, певиц — словом, от праздничной атмосферы под открытым (кстати, и для победных салютов) небом.
Говорю серьезно: я буквально ошалел от ритмов и звучания музыки, возносившей все мое существо над грустной и в самом деле нелегкой действительностью военных времен.
С тех пор не мыслю своей жизни без звучаний джаза. Он — первая моя любовь, а классика, тоже любезная душе, — любовь вторая.
И вот переносит меня книга в иное время… Прошли годы моего на три четверти вынужденного, на четверть добровольного свала с родины. Я в Лондоне, на приеме в честь концертирования известного Трио… Друзья знакомят меня с Владимиром Тарасовым, Ганелиным и Чекасиным — блестящими джазменами и в общем-то везунчиками, которых весьма немного было в музыкальном мире страны, в отличие от других стран жившей по понятиям партийных паханов в законе.
У меня с собой бутылка виски, распиваем его в честь встречи на глазах у совковых дипломатов и несколько смущенных лейдис энд джентльмен… Свободно болтаем о чем угодно, в том числе и о моих книгах, уже ходивших по рукам за «железным занавесом»… Я рассказываю о том, как, убежав из школы, ишачил на одном из складов «Союзкишпродукта», где отмачивал в соляном растворе огромные бычьи мочевые пузыри, шедшие затем на барабаны народно-освободительных движений в Африке… Уверенно заявляю, что встреча в Лондоне с Тарасовым — одним из лучших ударников планеты — не так уж случайна: в мире, говорю, знаете ли, много чего взаимосвязано, но не сразу становится ясным…
Думаю, великолепное Трио было одной из первых ласточек, предвещавших неизбежный приход политической весны, о чем начальничкам по выпуску лабухов за рубеж, конечно же, было известно больше, чем выезжавшим везунчикам.
Путая времена, книга перенесла меня в конец сороковых, проходивших под знаком запрета на само слово «джаз» — не то что на ритмы и звучание джазовой музыки, хотя в России тех времен хватало гениальных музыкантов, виртуозов игры на любом из инструментов.
Я вспомнил канувший куда-то в Лету крестовый — якобы всенародный — поход, объявленный «коллективным умом, честью и совестью нашей эпохи» джазу как таковому и джазистам, которых спешно переименовали в «музыкантов советской эстрады» — их словно бы приравняли к папиросам «Норд» и к французским булкам: первые стали «Севером», вторые — «городскими».
Вспомнил, как сей крестовый поход заставлял мужественных музыкантов лабать в подвалах, на чердаках, на лоне природы, пробуждая тем самым в миллионах молодых людей вполне осознанную страсть к запретному плоду — джазу.
Но я не буду пересказывать перипетии из лабушской жизни, артистических увлечений и постоянных путешествий Владимира Тарасова. Скажу только, что все прочитанное мне не по барабану. В жанре очерковых воспоминаний — в мемуарном жанре — Автор свой человек и пишет так же, как барабанит, как сочиняет музыку, как создает инсталляции, то есть отлично, на мой взгляд, и интересно пишет человек. Главное, со знанием дела и с уважением к читателю — в противном случае я бы не зачитался далеко за полночь.
Юз Алешковский
Последнее изменение 21.12.2021
Ваше имя:
Ваш Email:
Нажимая "Отправить", я подтверждаю свое согласие на обработку моих персональных данных, указанных в форме This site is protected by reCAPTCHA and the Google Privacy Policy and Terms of Service apply.
Поделиться ссылкой на выделенное
Прямая ссылка: